Кровь медленно стекала со столба. Старик, которого все звали Колдуном, был привязан грубыми верёвками, раздиравшими его кожу сквозь ткань. Множественные синяки и ссадины яркими пятнами горели на его бледном теле, неглубокая рана на животе сочилась кровью.

«Несите хворост». Голос старосты села, мрачный, как раскат грома, предвещающий бурю, прокатился среди людской толпы. Собравшиеся на площади селяне сразу же начали исполнять приказ, словно только его и ждали. У ног старика мимолётно оказались несколько охапок ветвей и сухостоя. Сам же староста не поскупился и принёс несколько добротных поленьев, обещавших гореть не один час.

Пламя сотнями горячих языков облизнуло ступни старика. Он не пошевелился, его взгляд впился в лицо старосты, этот взгляд был клеймящим, словно он пытался запомнить каждую черту на его лице, каждую шероховатость, каждую морщинку. Запомнить, чтобы потом отомстить.

Жуткий, нечеловеческий смех заставил толпу застыть в ужасе. В толпе послышался детский плач, люди бледнели и дрожали, кто-то падал в обморок, а кто-то крестился, все были напуганы, и хохот горящего живьём человека лишь усилил ужас в сердцах толпы. Все отступили от костра.

«Когда я вернусь, слово даю — …»

Вместо того, чтобы сказать, что же именно он сделает по возвращении, старик снова захохотал, добавляя ещё и страх перед неизбежной неизвестностью, словно уже испытанного ужаса собравшимся селянам было мало. Смех его, достигнув своего апогея, оглушив всё живое вокруг, исчез столь резко, словно и не было его вовсе.

Огонь пылал долго. Крестьяне с ненавистью подкидывали угля и хвороста, топтали пепел и перемалывали кости. От старика остался лишь прах, но и его развеяли по ветру.

Я смотрел на это с края площади, сжимая перо в руке. Я вёл летопись. С самого начала моего возведения в пост секретаря старосты. Количество посевов, общий урожай и важные события, разумеется. И день, когда мы сожгли Колдуна, навсегда останется на бумаге, описанный моей рукой. Не поймите неправильно, он был хорошим человеком — лечил хвори, отводил засуху от села...

Но со временем его оскудевший рассудок начал интересоваться какой-то жуткой магией, грезил воскрешением мёртвых. То было после смерти его жены. Это происшествие, видать, сильно повлияло на его разум. Как бы то ни было, чёрная магия — это, да простит господь его душу, уже непозволительное богохульство. Кто знает, до чего она может довести.

Мы думали, что все эти его сказки, что он порою рассказывал, те, что о оживающих мертвецах и жизни после смерти — что это всё так, дурачество. Думали, что это он просто так шутит, и ничего подобного никогда не сделает. Но когда его заметили за разорением могилы его жены — тогда-то мы поняли, что это вовсе не шутки.

Было решено попытаться отговорить его от столь мерзкой затеи. Послали к нему священника — кому, как не божьему слуге, отговаривать людей от греха? Всё было без толку — окаянный ничего не хотел слушать, все доводы пропускал мимо ушей, пялился в окно и молчал.

Хотели дать ему время, вдруг образумится? Но нет, тот опять пошёл могилы разорять, мёртвых тревожить. Тогда-то и решили, что надо жечь его, пока он не натворил беды и не накликал проклятья на село.

Теперь в деревне голод и засуха... И ветер. В нём витает пепел, еле заметный, серый и мелкий, словно крупицы песка. И ветер этот смертоносен, но меня... Почему он не трогает меня?! Почему я, летописец, всё ещё дышу, когда другие кашляют кровью и падают замертво? Неужели его проклятье реально?