Серость. Безграничная серость повсюду. В этом городе вечной осени есть только один цвет. Вой собак за окном, холодный ветер, сырость и озноб. Эта комбинация становится причиной многолетних депрессий и отчаяния, которое живёт в каждом местном жителе. Но среди всего этого мрака у меня была одна радость, один маленький, но тёплый луч надежды.

Возвращаясь после работы, я месил океан грязи своими китайскими кроссовками за 200 рублей. А во дворе уже ждала она. Катя. То ли от скуки, то ли по другой причине, но почти каждый день она ошивалась там. Увидев меня, девочка бежала с улыбкой, полной чистого счастья. До самого вечера мы сидели на качелях и болтали обо всём. Она рассказывала про школу, а я раскуривал сигарету за сигаретой, опустошая пачку. В 27 лет мне уже ничего не хотелось: ни семьи, ни друзей, ни карьеры. В этом проклятом месте я кое-как сводил концы с концами. Но когда она была рядом, серый мир оживал и внутри становилось тепло. Так прошли два года.

В конце лета я, как обычно, сидел на качелях, уставившись в землю. Не заметил, как Катя подошла и села рядом.

— Миш, я должна тебе сказать кое-что.

— Что такое, Катя?

— Мы переезжаем.

— Жаль.

Я достал сигарету, прикурил трясущейся рукой.

— Я сказала родителям, что мне и тут хорошо, но они всё твердят про Москву.

— Там тебе будет лучше. Этот город обречён. Скоро он сгниёт вместе с людьми.

— Миш, тебе грустно?

— Да...

У неё на глазах выступили слёзы. Она обняла меня.

— Я не хочу уезжать. Я сказала маме, что хочу быть здесь с тобой, но когда она спросила про тебя — я не знала, что ответить.

— Всё нормально. В нашем мире дружбу детей и взрослых не принимают. Ты сама знаешь.

— Но ты всё равно лучший мой друг. Я не уеду. Я буду с тобой.

Катя заплакала. Мне стало так жаль её, что и у самого навернулись слёзы. А потом она неожиданно вытерла лицо, встала и поцеловала меня в щёку.

— Прости, Миш. Я ещё поговорю с мамой.

— Хорошо...

Она убежала, а я сидел до самого дождя.

На следующее утро постучала полиция. Дом обыскали, ничего не нашли, но забрали в отделение. Там был Семёныч, наш местный опер, толстый мужик лет сорока семи. Мы иногда зависали вместе в кабаке.

— Садись, Миша.

— Что случилось?

— Жалоба на тебя. С компроматом.

Он протянул фотографии. На них я и Катя, целующая меня в щёку.

— Снимки сделала мать, — устало сказал Семёныч. — Скажи честно, ты... того?

— Нет. Это дружба. Ты же меня знаешь.

— Тише. Я понимаю. Но родителям не докажешь. Отец пока не в курсе, мать просила предупредить: будешь рядом ближе ста метров — сядешь. Законы суровые. Тут и по 134-й могут припаять.

— Бред... полный бред...

Я понимал, что дружба с ребёнком доведёт до беды. Из отдела я вышел подавленный. Во дворе стояли Катя и её мать. Женщина подошла и влепила пощёчину.

— Чтобы я тебя рядом с ней больше не видела. Понял?

Я молчал. Катя плакала.

— Послезавтра мы уезжаем, и ты её больше не увидишь. Я знаю, она считает тебя другом, но я тебе не верю. Особенно после вчерашнего. Но я люблю свою дочь и дам вам попрощаться.

Женщина ушла. Катя посмотрела на меня своими большими глазами и прошептала:

— Прости меня, Миша...

Прошло шесть лет. Я утонул в серости. Спивался, терял счёт времени. Лицо заросло, глаза потухли. Район пустел, из людей осталось человек триста. Город сократился до пяти тысяч. Семёныч умер от цирроза, я доживал в пыльной квартире. Казалось, вот-вот и меня не станет. Но сегодняшнее утро дало надежду. Не потому что я изменился, а потому что под окном услышал знакомый, повзрослевший голос:

— Мииишаааа, я вернулась!