Я играю в Sims 4. И честно — когда остаюсь одна дома, я заставляю своих симов трахаться, как кроликов, с каждым встречным. Снимаю с них всё, ставлю в самые нелепые позы и натираю свою фасолинку, пока они занимаются непотребствами. Это охуенно. Я даже создаю своего сим-аватара, и она там жарится со случайными горожана. Иногда — групповуха. Я сижу и мастурбирую, будто это реально я, а не компьютерные человечки. Особенно торкает, когда это мой сим. Я вижу, как «мои» сиськи скачут вверх-вниз, пока я отсасываю другому симу, и кайфую так, словно это происходит со мной по-настоящему.
Валера работал на заводе по производству эмалированных горшков. Его жизнь была простой, как ведро с дыркой: проснулся — пошёл, отстоял — вернулся, выпил — вырубился. Он не был злым человеком. Он был пустым. Эмалированная оболочка с внутренней тишиной, гулкой, как цех в ночь с воскресенья на понедельник.
В один пятничный вечер он влил в себя нечто, что нельзя было купить в «Пятёрочке». Это была кислота — не та, что разъедает металл, а та, что разъедает иллюзии. Нечто, квантовая жижа, переданная по цепочке от какого-то «сварщика с философским лицом». «Попробуй, увидишь своё нутро», — сказал он. Валера только хмыкнул.
Через сорок минут реальность пошла волнами. Стены бытовки заплакали эмалью. Завод пел, как оперный хор с грыжей. Горшки оживали, шептали ему что-то на заводском наречии.
И тут — как в кино, где перемотали кассету на начало — он оказался в детстве.
Старая хрущёвка, комната с ковром на стене, телик с крутилкой, радио «Маяк» в углу. На кухне пахнет чаем и пылью. И — дед. Живой. Не воспоминание. Настоящий. С глазами, в которых было всё: война, стройки, Союз и любовь, которая не говорилась, а просто была.
— Ты чего так рано? — спросил он, как будто Валера только что с улицы вернулся.
— Я… забрёл, — пробормотал Валера. И сел напротив.
Долгое молчание. В нём было всё: и сессии, которые он завалил, и жёны, которых не было, и литры, что прошли сквозь него, как жизнь сквозь пальцы.
А потом — что-то внутри оборвалось.
— Ты мне мешаешь! — выкрикнул он. — Всю жизнь мешал! Со своей добротой, своими взглядами, своим хлебом!
Дед молча встал. Надел шапку. И вышел.
Без упрёка.
Словно знал, что его выгонят.
Словно это уже было.
Валера остался один. В пустой квартире. Окна стали стеклянными глазами прошлого. Тикали часы, как метроном вины. Он вышел — и увидел дом.
Дом из хлеба.
Белые кирпичи батона. Ржаная крыша. Корки вместо подоконников. Стены источали тепло — не физическое, а то самое, что было, когда мама гладила по голове.
На крыльце сидел дед.
Смотрел вдаль.
В кружке — чай. Без сахара. Как его жизнь.
— Построил, — сказал он. — Из того, что осталось.
Валера не понял. Дед продолжил:
— Я думал, ты станешь другим. Думал: умный пацан, дерзкий, живой. Что полетишь выше, чем я. Что у тебя будет что-то... настоящее.
Он отпил чай.
— А ты стал обычным. Горшечником. Бутылочником. Душа твоя стекла в лужу спирта.
Он посмотрел в небо. Там плавали облака, как мысли без цели.
— Я разочаровался не в тебе, Валера. Я разочаровался в вере, что добро передаётся по наследству.
Он встал, похлопал по хлебной стене.
— Вот, видишь. Я остался ни с чем. Ни семьи, ни дома. Только хлеб. Хлеб — это всё, что у меня осталось в этой жизни. Потому я и построил из него дом. Из того, что было со мной всегда. С детства. На фронте. В голод. На поминках. На свадьбах.
Он повернулся и добавил:
— Хлеб — это память. Он помнит всё. Даже то, чего мы сами уже не помним. Поэтому в нём и живу.
Мир начал рушиться.
Дом стал крошиться, как душа под давлением вины.
Голос деда затих в вихре воспоминаний.
А потом — темнота.
И холод.
Валера очнулся.
Бытовка.
Тишина.
Чайник не кипит. Люминесцентная лампа моргает, как старик, забывший, зачем моргает.
Он сидел. И плакал.
Молча.
Тихо.
Впервые — не от боли в печени, не от ударов судьбы. А просто потому, что внутри что-то нашлось. Живое. Настоящее.
Дед сказал правду.
И больно стало не от слов.
А от того, что это всё правда.
И — от того, что он всё ещё может чувствовать.
Комментарии
Отправить комментарий